Подлинный рассказ матушки Фроси, записанный мною на магнитофон
и тщательно перепечатанный лишь с самыми небольшими исправлениями
Когда была я еще маленькая,
зародилось у меня желание такое: не хочу я замуж идти! Отец частенько
выпивал. Бывало, как не вернется засветло, знай – ночью придет со
скандалом. И вот мы с мамой и ждем, дрожим…
Слышим, батюшки, «хлоп!» Калитка… Отец идет пьяный.
Приходит.
– Давай ужин!– когда бы ни пришел. Мама дает ужин…
Понравилось, не понравилось – бросит тарелкой в маму!
Я поглядела-поглядела на все это и говорю:
– Царица Небесная,
сохрани Ты меня от этого замужа! Была у нас соседка, Улита. У ней два пальца
где-то оторвало. Я и думаю: «Господи, хоть бы мне что-нибудь оторвало, чтоб
не брали замуж! А то ведь хочешь не хочешь – отдадут!»
Я все только Царицу Небесную просила: «Матерь Божия, Ты меня устрой». Но никому ничего не
говорила. Только маме.
Потом пришло время: мой двоюродный брат Гриша да тетя, отцова сестра Марья, собрались уходить в
монастырь. В Саров,
в Дивеево. Они постарше меня были. А я
молодая еще.
Я к ним:
– Возьмите и меня! Они не хотят меня брать.
А я: «Царица Небесная,
Матерь Божия! Уж если они меня не возьмут сейчас – все равно убегу!»
Такое у меня было настроение. Не хочу жить в миру.
Те уж собираются, а я вся дрожу: «Батюшка Серафим, помоги!»
В одно время мама и отец отдыхали – какой-то небольшой праздник был. И вот мама, хоть и боится
сказать, а все-таки говорит:
– Ты знаешь, отец, ведь Маша едет в монастырь и Гриша…
– Ну и что?
– А давай мы и Фросю с ними проводим… Отец говорит:
– Ты что, с ума сошла? И – замолчали…
А мама тоже боится много сказать. Отец строгий такой был. Молчат.
Отец молчал, молчал, да вдруг и говорит:
– Фрось, ты слыхала, что мать сказала?
– Слыхала…
– А ты как же? Я говорю:
– Я не против. Согласна…
Ну и все. И молчок.
Я только вся дрожу: «Царица Небесная, решается моя судьба! Батюшка
Серафим, помоги!»
Но отец задумался. Все же страх Божий в нем был. И, никому ничего не говоря, решил он вот что.
У нас было три телочки.
Отец их берег. В семье три девки на выданье – всем надо по корове. Раньше так
было – отдают девку замуж, а с ней и корову в приданое.
И вот отец взял корову,
которую наметил на мою долю, и повез ее на ярмарку. Продавать. А после
рассказывал:
– Загадал я, – говорит,
— просить за твою телку двойную цену. Дадут – отпущу тебя в Дивеево. А на смех поднимут – сидеть тебе дома.
Приезжает. Глядит – на ярмарке скотины полны ряды.
Ну и встал он крайним.
– Огляделся, –
рассказывает, – чего там наша телочка? Здесь и не такие есть! Но только я
огляделся, вдруг гляжу, бежит какой-то старик – в зипунке, шапка набекрень.
Ни к кому, ни к чему не присматривается, не спрашивает – сразу ко мне.
«Хороша у тебя телочка! – говорит. – Сколько стоит?» Я сразу ничего и не
сообразил, да так двойную цену и выпалил – двадцать четыре рубля! Двадцать
четыре!!! А красная цена той телочке была – двенадцать рубликов. А старичок,
тот даже обрадовался. Никакого слова не сказал: что там дорого или как.
«Давай!» – говорит. И хлоп-хлоп по рукам!
Увел старичок телочку.
Ошеломлен отец был. Стоит, держит в руках деньги.
Вернулся домой. Молчит.
Ужинать стал. Мама подает ему, а отец спрашивает маму:
– Ну как, Маша в Дивеево
едет? Мама ему:
– Едет…
– А Гриша в Саров?
– Едет…
– А Фрося?
Мама вся задрожала.
– Это уж как ты…
Отец посмотрел на маму и говорит:
– Собирай!
И поехали мы втроем. Пятого мая. Год – пятнадцатый.
***
Ну, приехали мы в Дивеево…
Так мне это место понравилось! Чистота везде, порядок. Никто зря ничего не
делал. Из келий прямо в церковь мосточки были устроены. Хорошо было, да! А
петь-то – уж это как Ангелы пели! Певчих много было. Хватало из кого выбрать
– целая тысяча сестер! Послушание мне дали на хуторе, на речке Сатис – за телушками ходить. Там и
жили.
Тетя моя, Маша, правда,
скоро домой уехала. Не осталась здесь жить. Ведь наш монастырь-то какой был?
Никакой рубашоночки, никакого лохмота казенного не давали, а что из
родительского дома взяла, то и носи. Да и брат Гриша из Сарова года через полтора ушел.
Как-то разочек, правда, Гриша на Сатис ко мне заехал. Да и то не ко мне,
а куда-то они проезжали насчет сена. Увидал Гриша меня при телках, в
лапотках, и усмехается:
– В лаптях? А я бы их не надел!
Так и сказал! Монахов-то во все казенное одевали, даже в сапоги. Он и загордился. А как же,
интересно, он богачом себя показал? Дал мне один гривенничек!
Монашки потом смеялись:
вот, говорят, богач сестре гривенничек дал. Ох, Господь с ним… Ну, гордость
его обуяла! Не было ему, наверное, судьбы… Да и тоска на него напала – не
стал жить в монастыре, уехал и даже мне не сказался. А меня – Господь
укрепил! Да…
Только вот, когда
Гриша-то приехал домой да родителям рассказал, как я в лаптях да как мне
трудно там жить, мама-то и расплакалась. Сели они за стол, а Гриша взял хлеб
в руки и говорит:
– Вот где Царство Небесное! А там его нет!
Это вроде как ситный хлеб – Царство Небесное!
А мама еще шибче расплакалась.
А он, Гриша, ведь еще и
монашеской жизни не видал. Послушанье нес он нетрудное: в калашной хлеб пек.
А как, бывало, архиерей приезжает, так он все с посохом стоял. Волосы у него
эдакие были длинные, волной до плеч! А враг-то и смутил. Но не понимал Гриша
этого. Да…
А потом вот что, ребята, я вам скажу, уж простите меня Христа ради! Вы собираетесь в
монастырь? А? Собираетесь… Тогда вот – первое вам: не судите ни монахов, ни
начальников. Только будешь судить – не вживешься. Сразу вылетишь!
Приезжал недавно к нам
из Загорска, из лавры, такой Василий, иеродьякон. Я от него услыхала – он
судит монахов: неправильно они живут. Это не так да другое. Я говорю:
– Ух, ты погоди-ка! Ты сам, – говорю, – не будешь в монастыре жить.
Так и случилось! Ушел он из лавры. Да… Вот заповедь какая: видишь грех какой за каким там монахом
или иеромонахом или начальник неправильно что делает, твое дело – внимания не
обращай! Отвернись и не гляди ни на кого! Пусть они себе грешат. Как батюшка Серафим говорил: «Пусть живут до
времени, едят наш хлеб. А придет время, Господь Сам их выкинет». Вот этого –
осуждения – бойтесь. Не судите! Дело не наше – Господь Сам их исправит.
А то ну мало ли у кого какая слабость? Дело не твое. Не гляди на него. Не судья ему никто. Вот так!
А Гриша был такой – всех судил: «Это неправильно! Другое – не то! Третье – не
се! Вот как бы надо!» А это что за монах? А Господь его – ширк! И выкинул из
монастыря. А ты – хочешь жить по-Божьему, живи сам.
Только как блаженная
старица Агаша, бывает, скажет: «На каждом шагу молись: Царица Небесная, сохрани
мое девство, не лиши Царства Небесного, не лиши меня святой Твоей обители!»
Тогда утвердишься – и жив будешь. Врагов-то ведь много со всех сторон.
Где-то я видела картинку: преподобный Сергий – а вокруг такие страшные звери, всякие
крокодилы около него. А он стоит и молится. Видели такую? А что это за
крокодилы? Знаете? Это – бесы да человеческие страсти! Но молитва всех
спасает. А судить будешь – нигде не уживешься, это – Богу мерзко. Сам за
собой гляди!
А теперь я уже вот как
молюсь: «Царица Небесная, подходит и смерть… Не оставь!» Только Она,
Владычица, помогает и сохраняет всех, где бы ты ни был. В тюрьме была, в
ссылке. И только все повторяла: «Взбранной Воеводе победительная!» Только так
молилась, и Господь сохранил.
***
Жили мы тогда на
Сатисском хуторе. Земли у нас было много, кто-то пожертвовал. И скотины было
много. Я там телят и пасла.
Однажды взяли к нам одну телочку из Сарова.
Хотели у нас завести таких коров. Там они были седые, здоровые такие! А у нас
– какие-то красненькие, небольшие. Эту телочку саровскую очень берегли. Два
года нельзя, значит, ее было пускать в большое стадо. Только на третий год.
И вот, когда этой
телочке года два еще только было, услыхала она большое стадо за рекой – коровы
ревели. Моя-то телочка и разбушевалась! Всполохнулась вся – и туда, к ним, к
большому стаду. А это запрещено!
Я за ней бросилась! Бежала, бежала, а она – бух в речку, в Сатис,
и поплыла. А он глубокий, Сатис-то.
Телка переплыла на ту сторону и бежит к большому стаду.
А я на берегу! Упала на коленки и кричу:
– Батюшка Серафим! Ты что, не видишь, что
ли?! Телка-то убежала!
Вот таким тоном заругалась я на преподобного! «Не видишь, что ли?!»
И что ж вы думаете?
Телка сразу — раз, и стала. Как вкопанная. Потом попятилась и мало-помалу
повернулась и побрела обратно. Как будто кто ее тащил! Вошла в реку и поплыла
сюда потихонечку.
На берегу я ее на
веревку взяла. «Эх ты, охальница, замучила меня!»
Только я воображаю, что это батюшка Серафимее остановил!
Потом она больше не
поднималась. А уж после от нее такая телочка хорошая была! Ну а вскорости уж
нас оттуда выгнали, с Сатиса…
Да… То было страшное
время. Тогда война большая была, а потом царя свергли. Революция. Вы этого не
захватили, не знаете.
Сам монастырь вначале
не трогали, а хутора грабили. Пришли и нас грабить. Привелось и нам
пострадать. И кто же грабил? Свои села поднялись. Свои села! Ломасово, это в
шести километрах от Сатиса. Мы мужиков и баб из этого села так и звали –
«ломасы». Что же они захотели? Нас разграбить и все забрать!
Но нам раньше стало
известно, что это будет. Предупредили. Из монастыря к нам на Сатис прислали
рабочих, чтобы ночью гнать коров в монастырь. А то назавтра их не будет –
заберут! Вот мы всю ночь – ой, батюшки, всю ночь! – стадо вели! А с коровами
намучились! А с телятишками-то!.. Какие маленькие – были там и по пяти дней,
– тех на телегу положили. Коров много, и телят было много.
Потом потеряли дорогу,
йдучи по лесу. А лес непроходимый. Эх и намучились! Думали, что недолго, а
тут километров, пожалуй, двадцать было. А мы еще объезжали усадьбу, в ней
Лажкин, барин, жил. Там у него был винный завод. Его уже начали грабить. Со
всех округ полезли, пьют все! Потопились несколько, залезли в чаны. Погорели
многие. Безвластие стало, вот и лезли все кто куда.
Да… Коровы-то едва
бредут, а маленькие телишки устали, попадали. Что было – я не могу позабыть!
Но все же пришли к Дивееву кое-как. В семь часов. У нас
обедня поздняя, а мы – с коровами сюды. Все стадо вогнали на конный двор.
Все-таки всех в целости привели. Ну а потом нам матушка игуменья приказала
вернуться. Чайку мы попили и пошли.
Мы с подругой моей, с
Пашей, всю ночь и день не спамши, шли-шли… И так устали – больше сил нет!
Давай посидим… Сели мы, значит, прямо на дороге и враз задремали. Сколько мы
спали, не знаю. Потому что очень усталые были. И вот подъезжает, значит, до
нас мужичок на телеге. Он нам кричал, кричал, чтоб мы с дороги сошли, а мы и
не слыхали, хоть раздави нас! Спим. Что же он сделал? Как хлестнет нас
кнутом! Мы испугались: «Господи Иисусе Христе, да где ж мы?!» Кругом лес, и
мы ничего не понимаем – испугались.
– Дяденька, скажи Христа ради, где мы? Куда мы попали?
Он ругается! Проехал… Ну и Бог с тобой!
Мы посидели. Насилу
опомнились. Откуда мы идем, куда? Потом глядим, а мы как раз уж недалеко от
усадьбы, где «ломасы» Лажкина-то грабят и винный завод. Видно, и мужичок туда
на телеге ехал. Смотрим: и жаровни тащат, и скалки, и все, что у Лажкина было
в дому. Мы уж той дорогой не пошли – убьют нас. Как же – монашки… Слышим,
кричат: «Сейчас пойдем к черничкам!»
Мы скорее к своим! Сестры нас уже ждут.
– Как же вы так долго?
Мы все рассказали: как
плутали, как задремали, как дошли. И что к нам грабить сейчас придут. Только
рассказали, слышим, сестры кричат:
– «Ломасы» пришли! С красным флагом! Ворвались. Много их! У нас там
была житница — они к этой житнице.
– Давай ключи!
Пришла к ним старшая наша.
– Хорошо, сейчас дам. Чего вам нужно?
– Все нам нужно! Все! Весь хлеб заберем! Давай все что есть!
Она, матушка, думала,
отстоит… Какой тебе!.. Отперли. А там у нас – и пшено, и крупа была, и мука…
Стали им по мере насыпать. Да разве они будут ждать – по мере? Вытолкали они
нас да сами стали сыпать. Отняли все!
Один дяденька влез
прямо в сусек, в муку. Вот страсть-то! И смех и грех! Весь белый! Насыпают
мешки.
А потом слышим:
«бах-бах» – стрельба идет! Что ж такое? Глядим туды, а там, значит,
вертянские мужики поднялись, пошли на защиту монастыря, отгонять этих
«ломасов».
Мы кричим:
– Караул! Убивать нас будут! А вертянские нам:
– Что вы, дуры, кричите?
Не вас будут убивать, а вон тех!
Да никого не убили,
слава Богу. Только кверху постреляли. Но разогнали все-таки этих «ломасов». А
уж утащили они сколько всего!.. Такая была грабеж!.. Прости, Господи…
Осень стояла. Октябрь. В семнадцатом году. Да, холодно уже было…
Уж у нас были запасены грибочки, капуста – все для зимы.
Вот как сейчас вижу:
один мужичок залез в погреб, вытащил кадушечку так ведерочка на два. Очень уж
мужичку кадушечка понравилась. Были в ней только самые хорошенькие грибочки
отобраны. Так что ж он? Вывалил грибы и, лапти не жалея, топ-топ, потоптал
их, грибы эти! Чтоб никому не достались! Да грибы ему и не нужны, ему
кадушечка нужна.
А еще какой-то татарин
там был. Ему тоже кадушечка приглянулась, только другая, а в ней помидоры.
– Это что такое? – спрашивает.
А у нас одна сестра, мордовочка, была, смешливая:
– Это, – говорит, – у нас лекарство!
– Какое?
– А когда корова завшивеет, мы этим лекарством корову моем.
Вот так и сказала! А он поверил. Не понимал, что такое помидоры.
Было у нас много посуды
для молока – стеклянная, хорошая. О Господи! Один паренек залез на чердак,
видит там эти бутыли. Наклал в мешок. По лесенке – стук-стук – одна об одну
побил. На дворе высыпал! «Еще знаю, где взять». Еще пошел.
И пьяные были все!
Понабрали вина на заводе у Лажкина. Что творили – нельзя рассказать! Прямо у
нас на дворе один такой мужчина – валяется без памяти. Си-иний! Опился!..
Господи, прости нас, грешных!
А потом явилась какая-то… это… власть.
Власть явилась, человек
четырнадцать вроде. Они у нас на большой кухне заседание сделали. Решали, как
со спиртом быть. «Если, – говорят, – все как есть оставить, люди не знаем что
натворят!» Думали, думали и решили: давайте мы этот спирт выпустим. Просто
как воду, в землю. А другие говорят: «Так нельзя! Спирт – он везде нужен, он
– лекарство». А другие в ответ: «Нет, в это время нам его рядом с людьми
держать нет возможности! Потому как народ много беды натворит пьяный!»
Но все же они порешили
– и выпустили весь этот спирт. Из картошки его делали. На завод туды картошку
возили и делали вино. Водку, белую такую. Только перед тем как вино в землю
выпустить, пришла эта власть к нам и говорят:
– Бутылки у вас есть?
У нас были бутылки, большие, со святой водой. Мы показали.
– Что это в них у вас? – спрашивают.
– Святая вода.
Они и забрали бутылки. И вылили! На пол! Да им что, жалко, святую-то воду? А спирта себе понабрали.
А что осталось спирту – тот выпустили прямо в землю. В песок.
После того со всех сел
ближние и дальние мужички да бабы съезжались и этот песок промывали. И пили,
ребята!.. А на заводе сколько тогда мужичков потопилось!.. Один какой-то с
ногами в чан упал, прямо как уголь сгорел в спирту! Много всего было…
Сатис-то весь разграбили, а нас выгнали. Да… Это когда было?.. Ну да, семнадцатый год, как
раз начало революции.
А монастырь закрыли в
двадцать седьмом… Тут такого страха-то уже не было. Потому что власть
сделалась.
Все окрестные монастыри
прежде разогнали, а нас пока не трогали. В Москве кто-то помог. Нам
потихоньку сообщили: «Вы пока никуда не уходите, держитесь». Устроили мы
артель. И стали называться не монастырем, а артелью. А уж в двадцать седьмом
власти начали требовать с матушки игуменьи сестринские списки, документы на
всех.
А мы говорим:
– У нас нет никаких документов!
И правда, в
монастырь-то нас принимали без документов. Хотя, конечно, считали нас, счет
был. До революции сестер было больше тысячи. Я вот приехала уже в 15-м году.
«Чья ты, откудова?» А в монастыре из нашего села была Агаша, постарше меня.
– Я с одного села с Агашей…
– О, Агашина землячка!
Вот и все. Такой вот документ был: «Агашина землячка».
Старушки рассказывали: когда сестры жили еще с преподобным
Серафимом, значит, лет сто пятьдесят назад, батюшка Серафим сестрам говорил: «Придет
время, мои сиротки в Рождественские ворота как горох посыплются!» Мы, бывало,
гадали: «Какие же это ворота будут? В монастыре таких ворот нет».
И вот в двадцать
седьмом году подходит наш престольный праздник – Рождество Богородицы. В два
часа – малая вечерня. Я тогда в звонарях была. Побежали мы звонить к
колокольне. Только я берусь за замок – цап меня кто-то за руку сзади. Ах,
батюшки – «Краснашапка»! Милиционер!.. И не видела, откуда он взялся.
Схватился за замок и не дает, не пускает нас на колокольню.
– Стой! – говорит. Я говорю:
– Как стой?! Уж нам время звонить!
– Вам, – говорит, – время. А нам – нет. Певчие бегут, спрашивают:
– И чтой-то это вы не звоните? А мы головушки повесили:
– Вон, «красна шапка» не дает!
Звонить на праздник не дали, а дали — семь дней на сборы.
В двадцать седьмом году
это было. В сентябре. По старому стилю восьмого, а по новому – я не знаю.
Рождество Богородицы, праздник, 8 сентября. Тут сестры и вспомнили:
– Батюшка Серафим> говорил: «Сиротки мои в
Рождественские ворота как горох посыплются!» Вот вам и Рождественские ворота.
Вспомнили слова
преподобного! Сестры потом попросили:
– Вы эти семь дней
разрешите нам все докончить. Значит, чтоб и службу служить, и звон.
– Ну, делайте как знаете. Не отказали.
Через неделю мы ко
всенощной отзвонили во все звоны! В последний раз! Отзвонили, отслужили… И
как птички – кто куда. Вот так… А дождик лил! В дорогу… Господи, люди на нас,
и Господь на нас! Царица Небесная!..
Да что ж поделаешь?
Ведь невозможно, что они, власти эти, предложили – чтоб, значит, не надевать
монашескую одежку! Ходите, как мирские. И чтобы икон не было, а поставить
Ленина. На это никто не согласился!
В Тихвинской церкви
хранилось все-все для нового собора. Что там было, при нас еще стали
вывозить. Ризы, кресты, ну всё-всё вывезли. А мужички, что пригнали с
телегами, не радостны были: «Сюды мы везли с радостью, для нового собора, а
сейчас невесело нам». Вот тут-то из мужичков некоторые, голову нагнувши,
прямо плакали. Ну, жалко было! Они – только что поплакали, а что они могут
сделать против власти?
Матушку игуменью на второй день в тюрьму забрали. И пошли мы кто куда…
Архиерей один был при нас, тайно. Он нам сказал:
– Из монастыря вас выгнали, но монашества мы с вас не снимаем.
Я не знаю, как люди, а монашки так рассуждали: «Все это — Божье наказание. Господь попустил для нас
такую власть».
***
Тридцать седьмой год.
Мы с монашками вокруг монастыря жили. Я – вот тут, на Калгановке. И на той
стороне улицы еще были домики, там тоже жили монашки. А некоторые побоялись
тюрьмы – замуж вышли… Помоги им, Господи!
Пришло время – в тюрьмы
нас давай брать. В тридцать седьмом. Какая-то явилась «тройка» – судьи такие.
Помню, небольшая такая была комната. Они сидят – такие большие мужчины. А нас
двадцать человек сразу одних монашек милиционер привел.
– Ох, брат, как ты много привел!
– А я еще знаю, где взять.
– Ну что, девушки?
– Девушки…
– Как вас судить-то? Ну, в церкву ходили?
– Ходили.
– Пиши – «бродяги».
Такая наша вина была — «бродяги».
Повезли нас в Ташкент.
Вагоны телячьи, сквозняки везде. Вот в вагоне-то я и заболела. Я все плакала:
«Господи, – думаю, – за что в тюрьму-то? Тюремщица!» Как-то мне было обидно,
что я в тюрьме. Ну и плакала. Да и все плакали, наверное. Лицо от слез у меня
было сырое. А потом, как пошел поезд, стал ветер, и у меня сразу голова
простыла. И – «рожа»! Все у меня опухло. Привезли в Ташкент, а я уж ничего не
понимаю. В больницу положили. Но не померла, жива осталась…
Привезли нас в Ташкент,
в чистое поле, а как стали освобождаться — целый город построили. Бесплатные
работники.
Такая была еще –
генеральная проверка. Темный-темный коридор. По обе стороны стража с пиками
стоит. Страх-то там какой был! Сколько охраны, собаки лают! Господи, и чего
они берегли такого добра-то, монашков? И вот этакой тропкой, через
стражников, – проходи. Пройдешь, а в конце – обыск. Кресты снимают! Господи,
прости их! Матерь Божия… Милиционер крест содрал – ногами растоптал: «Зачем
носишь?!»
И вот, когда сняли наши
крестики, такое было чувствие – как все равно перед тобой стоит Сам Господь
распятый! Как будто Сам Господь на Кресте терпит! Крестики сняли – такая
обида!
А потом что же – как же
без креста? В то время мы пряли узбекскую пряжу, вату. И были там такие
вилочки – их маленько срезать, и будет крестик. Поделали мы крестики. Пошли в
баню, с крестами. А там такие есть, начальству сразу докладывают:
– А монашки опять все в крестах!
Но тут уж не отбирали. Да и возьмете – мы себе что-нибудь другое найдем.
Но и Господь нас
укреплял! Одна сестра дивеевская, она еще до нас здесь в тюрьме была, видит
во сне батюшку Серафима. Батюшка сюда, в
тюрьму, целый этап монашков гонит. И весело так говорит: «Открывайте двери!
Сестер вам веду!» Это – нас-то!
А до этого, на свободе еще, в Дивееве, была у нас блаженная, Марья
Ивановна. Она при мне помирала, вскоре как нас из монастыря выгнали. Мы все
тогда у нее спрашивали:
– Мамашенька, когда ж мы в монастырь? Мы монастырь ждем!
А она:
– Будет, будет вам
монастырь. Мы с покойницей матерью казначеей скоро вас в этот монастырь
вызывать начнем!
И вы знаете, что она мне еще сказала?
– Только в монастыре этом вас будут звать не по именам, а по номерам. Вот тебя, Фрося, мы позовем
с казначеей: триста тридцать восемь!
Триста тридцать восемь…
Подивилась я, но запомнила. А когда в тюрьму взяли, такой номер у меня и был!
Я помню этот свой номер – триста тридцать восемь. Да, она мне это сказала,
Марья Ивановна, блаженная! Вот тебе и монастырь!
Что ж, такое было
время… По-всякому приходилось. Поста больно уж не соблюдали. Господи, прости!
Когда из костей что наварят… Но большой пост все-таки терпели. Водичка там
или чего постное – берем. А скоромное не брали.
Но все-таки было
хорошо, что нас много там было, монашков. Сорок человек. Какой праздник, мы
на нарах сидим и чувствуем — Благовещение! Господи, помилуй, а теснота везде!
Внизу – шпаны! Они там царствуют. А мы наверху. Нам еще лучше! Бог с ними!
Были среди нас и певчие. Вот так, соберемся наверху и тихонько запоем –
«Архангельский глас».
Были такие, что и на память знали всё – и службу, и акафисты. Книги нам держать не пропускали.
Книги забирали, да…
А вот в одно время ехали на пересылку. Долго ехали. А в соседнем вагоне – шпаны. И больно уж
разодрались! Монашков отдельно везли. Эти шпаны все нары попереломали. И вот
одну к нам сунули. Она вся была… ну… голая почти! Ничего на ней не было, так,
чуток приодетая. Ни сумки у нее, ничего. А монашки все были с сумками. И
рубашечка-сменочка, и сухарик, и что надо – все у нас было. А у шпанов – нет
ничего. Жалко ее стало. У кого был какой кусочек, покормили. Кто юбку, кто
какой платочек – и одели ее во все. Ну ладно… Едем. Вот на одной остановке
дверь открыл военный. Нас провожали не большевики, а военные, солдаты.
– Ну, сестры, как живете? – спрашивает.
– Все хорошо. Слава Богу!
– Может, кому чего нужно? Может, кто больной?
– Да ничего. Всё терпим! А эта шпана и говорит:
– Гражданин начальник! А монашки Богу молятся. Поют!
Он и говорит:
– Вот и хорошо! И ты с
ними пой. Они за то и сидят. Пусть себе молятся.
На каждом вагоне –
солдат. Сидит и караулит. Мы-то в вагоне, а охранник наверху. Там холодно. Он
все ходит, притоптывает. Мы его так жалели! «Господи, мы в тепле, а ему там
холодно, караулит нас!»
А как поезд тронется, солдат стучит нам:
– Эй, сестры! Запевайте «Барыню»!
А мы пели «Благослови, душе моя, Господа». Или там – обедню. Он всегда, как тронемся, хоть и не знает,
как назвать, но стучал нам:
– Пойте «Барыню», не бойтесь!
Да… Господи, были и добрые. Всякие были…
Потом перевели нас, монашков, в приют к дитям. Там при тюрьме приют был. Мамки их сидели в
лагере. А шпане нельзя было детей доверять. Они как разойдутся – убьют
ребенка. Вот и брали туда монашков.
А нам там хорошо было!
На Пасху, как уложим детишков, в двенадцать часов соберемся в этом… как его…
забыла… не назову… В павильоне! Детки в этом павильоне днем играют. Мы там
соберемся и запеваем тихонько: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» и «Христос
воскресе». Тихонечко так…
А медсестра и директор
однажды услыхали. «Где же это такое пение? Как Ангелы поют!» Пошли и
наткнулись на нас.
– Так это вы тут поете?
Мы испугались! А
директор была еврейка. Но ничего никому не сказала.
– Ну ладно, только тихонько пойте.
А ведь приходилось и
детей крестить. Ох, Господи, прости, надо было это батюшкам рассказать! Когда
купали, тогда их и крестили. Читали «Верую», еще другие молитвы, я уж забыла.
По четыре ребенка сразу крестили. А которые сильно больные, то по одному, а
то зараза какая!
Вот так. А сколько там детей погибло!.. Много…
Оттуда мы и освободились.
Ох Господи Боже мой! Чего только не делали! Каких в жизни не было делов! И пряли, и ткали, и детей
воспитывали! Монашки!..
Эх, тюрьма! Никого не
щадит! Говорят, «кто не был – побудет, а кто был – тот не забудет!» Теперь
вот еще бы мытарства пройти… Господи, помоги! Царица Небесная!.. Много я вам
тут наболтала!..
***
Прощаясь и провожая
нас, матушка остановилась, развязала платок и достала из-под ворота
подрясника маленький деревянный крестик.
– А я его берегу! Он
как-то у меня не потерялся. Крестик – заслуга из тюрьмы… Вот – простая
деревяшечка. Я уж по-простому вам скажу… Если плохо скажу, не обессудьте!..
Вы все семьдесят лет в плену пробыли. Понимаете вы это, нет? Мы же в плену
жили у советской власти. Это же плен! А дальше не знаю, что будет… Куда
пойдет? Я только слыхала от одного человека, не скажу его имени, а только он
сказал: «Кончилось царство Хамово!»…
Источник информации: Архимандрит Тихон Шевкунов. «Несвятые святые»
и другие рассказы. – 6-е изд., Ипр. – М.: Изд-во Сретенского монастыря; «ОЛМА
Медиа Групп», 2012. – С. 303 – 325.
На фото город Муром: сестры Дивеевского
монастыря после его закрытия в 1927 году. На снимке
слева направо стоят монахини Анатолия, Анастасия, Антонида, Магдалина (Муромская);
сидят монахини Иоанна, Мария схимонахини Рафаила, Емилия. Фото скопировано с
фотоальбома «Обитель преподобного Серафима: Свято-Троицкий
Серафимо-Дивеевский монастырь. – Н. Новгород:
«Полиграфическая компания «Экспресс, 2000. – С. 52.
Страница создана 13.06.2014. Последнее обновление 24.01.2022.
Права не защищены, но при копировании имейте совесть: делайте
соответствующие ссылки. Спаси Вас, Господи!
